|
 Сандро Боттичелли
«Рождение Венеры»
|
Поль Валери
«Рождение Венеры»
Преджизненный озноб отчаясь побороть,
Исторгнутая в мир из материнской бездны,
На солнце, где прибой кочует камнерезный,
Алмазы горькие отряхивает плоть.
Еще не занялась улыбка, а на белом
Плече, отмеченном кровоподтеком дня,
Фетида разлилась, искристый дождь граня,
И волосы бегут по бедрам оробелым.
Обрызганный песок взметнулся вслед за ней,
И детский поцелуй стремительных ступней
Испила, зашуршав, сухая жажда впадин.
Но взор уклончивый предательски горел,
И в озорных глазах смешался, беспощаден,
Веселый танец волн с огнем коварных стрел. |
|
Рафаэль Санти
«Мадонна с безбородым Иосифом»
|
Александр Пушкин
«Возрождение»
Художник-варвар кистью сонной
Картину гения чернит.
И свой рисунок беззаконный
Над ней бессмысленно чертит.
Но краски чуждые, с летами,
Спадают ветхой чешуей;
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
|
|
Рафаэль Санти
«Бриджуотерская мадонна»
|
Александр Пушкин
«Мадонна»
Сонет
Не множеством картин старинных мастеров
Украсить я всегда желал свою обитель,
Чтоб суеверно им дивился посетитель,
Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель,
Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
Пречистая и наш божественный спаситель —
Она с величием, он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец.
|
|
Рафаэль Санти
«Сикстинская мадонна»
|
Маргарита Алигер
«О красоте»
По всей земле, во все столетья,
великодушна и проста,
всем языкам на белом свете
всегда понятна красота.
Хранят изустные творенья
и рукотворные холсты
неугасимое горенье
желанной людям красоты.
Людьми творимая навеки,
она понятным языком
ведет рассказ о человеке,
с тревогой думает о нем
и неуклонно в жизни ищет
его прекрасные черты.
Чем человек сильней и чище,
тем больше в мире красоты.
И в сорок пятом, в сорок пятом
она светила нам в пути
и помогла моим солдатам
ее из пламени спасти.
Для всех людей, для всех столетий
они свершили подвиг свой,
и этот подвиг стал на свете
примером красоты земной.
И эта красота бездонна,
и безгранично ей расти.
Прощай, Сикстинская Мадонна!
Счастливого тебе пути!
|
|
Рафаэль Санти
«Дама под покрывалом»
|
Эдуардас Межелайтис
«Рафаэль»
Так не хватало небу, чтоб этот росток прихотливый,
Сын итальянского неба, ангел по имени Рафаэль,
Убаюканный синевой с серебристым отливом,
Этот безумец, покинувший колыбель,
На Землю сойдя, избрал моделью портрета
Дочь римского пекаря Форнарину, пахнущую пирогом
Из яблочек райских,- была мастерская согрета
Запахом райской пекарни, и раем стал его дом,-
Небу так надобно это!..
А этот побег живучий –
Ангел по имени Рафаэль – покинул тесные небеса
И небу не повиновался. И, словно сквозь тяжкие тучи,
Сквозь пелену к сету пробились его глаза.
Пальцы, касавшиеся небес синевы голубиной,
Сжали волосяную кисть, и на холсте зацвели
Краски, звучные, будто бронза и дантовские терцины, –
И бывший ангел становился сыном Земли.
Губы его молились:-О, лицо твое, Форнарина,
Белого мрамора – словно в пене морсеой
Зачатая Афродита!.. Лишь розовый цвет мандарина
Напоминает щеки твои!.. И локон твой –
Цвета вселенского мрака, Млечным Путем текущий,
И на волнах его, переливаясь, блестит звезда
Из серебра челлинтевского. (Я ангел чертовски везучий:
Влюбился, а красками лишь поигрываю иногда…)
Как налитые плоды в благодатную осень,
покачиваются глаза на тоненьких венках бровей.
Уста ее запечатлеть? Или, палитру отбросив,
В губы ее целовать и не краской, а кровью своей
Их написать? – И, вняв человеческому желанию,
Модель улыбнулась, но улыбкой божественною вполне…
А мастера мучает совесть – внезапная, злая:
Кажется, будто они поменялись ролями. Женщина на полотне,
Дочь римского пекаря Форнарина – стала ангелом светлым,
А он – снизошедший на Землю ангел, изобразивший ее,-
Стал человеком. Но никогда не пахло так спело
Яблоком райским простое его жилье…
|
|
Иероним Босх
«Страшный суд»
|
Павел Антокольский
«Иероним Босх»
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: “Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом”.
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: “Прочь! Бесстыдство! Святотатство!”
Во избежанье Страшного суда.
|
|
Рембрандт ван Рей
«Возвращение блудного сына»
|
Александр Городницкий
«Рембрандт»
В доме холодно, пусто и сыро.
Дождь и ветер стучат о порог.
Возвращение Блудного Сына
Пишет Рембрандт. Кончается срок.
Сын стоит на коленях, калека,
Изможденных не чувствуя ног,
Голова – как у бритого зека, –
Ты откуда вернулся, сынок?
Затерялись дороги во мраке.
За спиною не видно ни зги.
Что оставил ты сзади – бараки?
Непролазные дебри тайги?
Кто глаза твои сделал пустыми, –
Развратители или война?
Или зной Галилейской пустыни
Все лицо твое сжег дочерна?
Не слышны приглушенные звуки.
На холсте и в округе темно, –
Лишь отца освещенные руки
Да лица световое пятно.
Не вернуться. Живем по-другому.
Не округла, как прежде, Земля.
Разрушение отчего дома –
Как сожжение корабля.
Запустение, тьма, паутина,
Шорох капель и чаячий крик,
И предсмертную пишет картину
Одинокий и скорбный старик.
|
|
Диего Веласкес
«Портрет инфанты Маргариты, дочери Филиппа»
|
Павел Антокольский
«Портрет инфанты»
Художник был горяч, приветлив, чист, умен.
Он знал, что розовый застенчивый ребенок
Давно уж сух и желт, как выжатый лимон;
Что в пульсе этих вен — сны многих погребенных;
Что не брабантские бесценны кружева,
А верно, ни в каких Болоньях иль Сорбоннах
Не сосчитать смертей, которыми жива
Десятилетняя.
Тлел перед ним осколок
Издерганной семьи. Ублюдок божества.
Тихоня. Лакомка. Страсть карликов бесполых
И бич духовников. Он видел в ней итог
Истории страны. Пред ним метался полог
Безжизненной души. Был пуст ее чертог.
Дуэньи шли гурьбой, как овцы. И смотрелись
В портрет, как в зеркало. Он услыхал поток
Витиеватых фраз. Тонуло слово «прелесть»
Под длинным титулом в двенадцать ступеней.
У короля-отца отваливалась челюсть.
Оскалив черный рот и став еще бледней,
Он проскрипел: «Внизу накормят вас, Веласкец».
И тот, откланявшись, пошел мечтать о ней.
Дни и года его летели в адской пляске.
Всё было. Золото. Забвение. Запой
Бессонного труда. Не подлежит огласке
Душа художника. Она была собой.
|
|
Владимир Боровиковский
«Портрет М.И. Лопухиной»
|
Яков Полонский
«Экспромт»
Она давно прошла, и нет уже тех глаз
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье – тень любви, и мысли – тень печали,
Но красоту ее Боровиковский спас.
Так часть души ее от нас не улетела,
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, молчать.
|
|
Нико Пирисмани
«Портрет актрисы Маргариты»
|
Булат Окуджава
«Песенка о художнике Пиросмани»
Что происходит с нами,
когда мы смотрим сны?
Художник Пиросмани
выходит из стены,
из рамок примитивных,
из всякой суеты
и продает картины
за порцию еды.
Худы его колени
и насторожен взгляд,
но сытые олени
с картин его глядят,
красотка Маргарита
в траве густой лежит,
а грудь ее открыта –
там родинка дрожит.
И вся земля ликует,
пирует и поет,
и он ее рисует
и Маргариту ждет.
Он жизнь любил не скупо,
как видно по всему…
Но не хватило супа
на всей земле ему.
|
|
Нико Пирисмани
«Ортачальская красавица»
|
Ярослав Смеляков
«Нико Пиросмани»
У меня башка в тумане, –
оторвавшись от чернил,
вашу книгу, Пиросмани,
в книготорге я купил.
И ничуть не по эстетству,
а как жизни идеал,
помесь мудрости и детства
на обложке увидал.
И меня пленили странно –
я певец других времён –
два грузина у духана,
кучер, дышло, фаэтон.
Ты, художник, чёрной сажей,
от которой сам темнел,
Петербурга вернисажи
богатырски одолел.
Та актёрка Маргарита,
непутёвая жена,
кистью щедрою открыта,
всенародно прощена.
И красавица другая,
полутомная на вид,
словно бы изнемогая,
на бочку своём лежит.
В чёрном лифе и рубашке,
столь прекрасная на взгляд,
а над ней порхают пташки,
розы в воздухе стоят.
С человечностью страданий
молча смотрят в этот день
раннеутренние лани
и подраненный олень.
Вы народны в каждом жесте
и сильнее всех иных.
Эти вывески на жести
стоят выставок больших.
У меня теперь сберкнижка –
я бы выдал вам заём.
Слишком поздно, поздно слишком
мы друг друга узнаём.
|
|
Валентин Серов
«Дети»
|
Александр Кушнер
***
Художник напишет прекрасных детей,
Двух мальчиков-братьев
на палубной кромке
Или дебаркадере. Ветер, развей
Весь мрак этой жизни,
сотри все потёмки.
В рубашечках белых и синих штанах,
О, как они розовы, черноволосы!
А море лежит в бледно-серых тонах
И мглисто-лиловых.
Прелестные позы:
Один оглянулся и смотрит на нас,
Другой наглядеться не может на море.
Всегда с ними ласкова будь, как сейчас,
Судьба, обойди их, страданье и горе.
А год, что за год? Наклонись, посмотри,
Какой, восемьсот девяносто девятый!
В семнадцатом сколько им лет,
двадцать три,
Чуть больше, чуть меньше.
Вздохну, соглядатай,
Замру, с ними вместе глядящий на мел,
И синьку морскую, и облачность эту.
О, если б и впрямь я возможность имел
Отсюда их взять на другую планету!
|
|
Карл Брюлов
«Последний день Помпеи»
|
Александр Пушкин
***
Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя
Широко развилось, как боевое знамя.
Земля волнуется — с шатнувшихся колонн
Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,
Под каменным дождём, под воспалённым прахом,
Толпами, стар и млад, бежит из града вон.
|
|
Илья Репин
«Иван Грозный и сын его Иван»
|
Александр Городницкий
«Иван Грозный убивает сына Ивана»
Я вижу старинный московский дворец
И кровь на подушках дивана.
Там сына родной убивает отец,
Иван убивает Ивана.
Убийца, себя истребляющий сам,
Его обвинять не рискую, –
Виною всему праотец Авраам,
Замысливший жертву такую,
Который, не в силах любовь побороть,
Готов на посмертную муку,
Не зная о том, что удержит Господь
Его занесённую руку.
Я слышал однажды: как нерв напряжён,
Безлюдной вечерней порою,
Безумец ударил картину ножом
И крикнул: “Достаточно крови!”.
И там, где отметина эта видна.
Где лезвие холст разрезало,
Всё капает, капает кровь с полотна
На плинтус музейного зала.
|
|
Василий Суриков
«Утро стрелецкой казни»
|
Арсений Тарковский
«Петровские казни»
Передо мною плаха
На площади встает,
Червонная рубаха
Забыться не дает,
По лугу волю славить
С косой идет косарь.
Идет Москву кровавить
Московский государь.
Стрельцы, гасите свечи!
Вам, косарям, ворам,
Ломать крутые плечи
Идет последний срам.
У, буркалы Петровы,
Навыкате белки!
Холстинные обновы
Сынки мои, сынки!..
|
|
Фёдор Рокотов
«Портрет А.П. Струйской»
|
Николай Заболотский
«Портрет»
Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.
Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза – как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза – как два обмана,
Покрытых мглою неудач.
Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.
Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.
|
|
Илья Репин
«Бурлаки на Волге»
|
Николай Некрасов
«Размышления у парадного подъезда»
(отрывок)
…Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется –
То бурлаки идут бечевой!..
Волга! Волга!.. Весной многоводной
Ты не так заливаешь поля,
Как великою скорбью народной
Переполнилась наша земля,-
Где народ, там и стон… Эх, сердечный!
Что же значит твой стон бесконечный?
Ты проснешься ль, исполненный сил,
Иль, судеб повинуясь закону,
Всё, что мог, ты уже совершил,-
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил?
|
|
Исаак Левитан
«Вечерний звон»
|
Николай Рубцов
«Левитан»
В глаза бревенчатым лачугам
Глядит алеющая мгла,
Над колокольчиковым лугом
Собор звонит в колокола!
Звон заокольный и окольный,
У окон, около колонн,-
Я слышу звон и колокольный,
И колокольчиковый звон.
И колокольцем каждым в душу
До новых радостей и сил
Твои луга звонят не глуше
Колоколов твоей Руси…
|
Сандро Боттичелли
Рафаэль Санти 
Маргарита Алигер
Эдуардас Межелайтис
Иероним Босх 
Павел Антокольский 
Рембрандт ван Рей
Александр Городницкий
Диего Веласкес
Владимир Боровиковский 
Яков Полонский
Нико Пирисмани 
Булат Окуджава
Ярослав Смеляков 
Валентин Серов
Александр Кушнер
Карл Брюлов
Илья Репин
Василий Суриков 
Арсений Тарковский
Фёдор Рокотов 
Николай Заболотский
Николай Некрасов 
Исаак Левитан
Николай Рубцов
